вторник, 17 июня 2014 г.

Вальс с Петербургом

...Словно вальс на Неве, прозрачный
Прозвучал аккорд хрусталя,
Разбиваясь о берег старинный
Там, где в небо взлетает волна...
Светлана Магницкая
Петербург - один из самых загадочных городов на свете. Он притягивает и отталкивает одновременно. Его или любят, или ненавидят, но равнодушным город на Неве никого не оставляет. Северная столица прекрасна и величественна, когда светит солнце, но таинственна и страшна при свете луны. Говорят, что здесь самая высокая концентрация духовной энергии на зыбкой почве. Сюрреалистичную атмосферу Санкт-Петербурга лучше всего ощущают творческие люди, обладающие повышенной чувствительностью. Именно поэтому они всегда стремятся сюда со всех концов света. Приехав сюда, они часто теряются в своих эмоциях и чувствах. Северная Пальмира кружит их в вихре вальса, в вихре загадок и тайн, в вихре противоречий.

Вальс, вальс, вальс… Можно с уверенностью сказать, что Петербург короновал Иоганна Штрауса. Король вальса создал более 500 вальсов. И в каждом из них наслаждение жизнью, каждым вздохом на этой земле. Любой вальс Иоганна Штрауса – это обычно пять вальсов, пять сюит со своим смыслом и настроением, как одна прожитая жизнь.

Раз, два, три. Раз, два, три…

Вальс исполняется под музыку с тремя ударами в такте. Каждый такт начинается с ударного счета, а заканчивается менее выделенным, что создает проблемы для начинающих, а для опытных - удовольствие.

Адам Мицкевич (Польша)


Казанская (Большая Мещанская) улица, 39

По этому адресу в 1828-1829 годах жил польский поэт. Но впервые Адам Мицкевич побывал у нас в 1824 году. Именно тогда он познакомился с Пушкиным, Рылеевым и Бестужевым. Мицкевич не любил Петербург.
…Здесь ветер, мгла и слякоть постоянно,
И небо шлет лишь холод или зной…
Однако именно в Северной столице в 1828 году выходит поэма «Конрад Валленрод» („Konrad Wallenrod“). Эту поэму он посвятил императору Николаю I. Главный герой поэмы – борец-одиночка в стане врага, который пытается спасти свой народ. У него есть такие стихотворения как «Памятник Петру Великому», «Петербург», «Моим друзьям-москалям»… Было лишь одно место в Северной Пальмире, куда Мицкевич стремился всей душой. Это дом композитора и пианистки Марии Шимановской (сегодня это Театр Музыкальной комедии на Итальянской, 15). Он ее называл “царицей звуков”.
Всех растолкал, спеша к тебе навстречу,
Приблизился, обнял бесцеремонно,
Но будь, царица звуков, благосклонна:
Ведь то твой старый друг – звук польской речи.
М. Ш., 1827
Мария была старше Адама на 9 лет, но они родились в один и тот же день. В 1831 году Мария Шимановская умерла от холеры. Адам Мицкевич поддерживал отношения с ее дочерью Целиной, с которой обвенчался в Париже в 1834 году.
В дни старости, – бог весть в каком я буду ранге, –
Вернувшись к прошлому, гордясь былым примером,
Я расскажу друзьям, что первым гренадером
Я в армии твоей стоял на правом фланге.
“В АЛЬБОМ ЦЕЛИНЕ Ш…” С.-Петербург, 1829 г.
Супруги ушли из жизни в 1855 году.

Раз, два, три. Раз, два, три…

Change stepshesitationshoverspassing changesnatural reverse turnsFleckerlscontracheck и 180 ударов в минуту - вот из чего состоит настоящий Венский Вальс, который не из Австрии. Сейчас его так называют, потому что этот вальс в начале XIX века пережил пик популярности именно в Вене… под музыку короля вальсов.

Иоганн Штраус (Австрия)


Курзал (Павловский вокзал)

«Жить можно только в России!»
Иоганн Штраус
Вот кто по-настоящему любил Россию и Петербург. Хотя, впервые попав на территорию России (сейчас Польши), вместе со своим оркестром угодил в тюрьму. Императрица Александра Федоровна помогла музыкантам, которых приняли за повстанцев. Штраус отблагодарил ее великолепным концертом. А через несколько лет, в 1855 году, он получил приглашение в Петербург. Это было не просто приглашение, а долгосрочный контракт на 10 лет с гонораром в 22 тысячи рублей за сезон. По тем временам это были огромные деньги. Как здесь не согласиться? На Павловском вокзале под Петербургом Иоганн Штраус дирижировал оркестром, а в свободное время сочинял музыку. Публика полюбила его всей душой и стала называть на русский манер “Иваном Страусом”.

В 1857 году в Петербурге в салоне графа Льва Соллогуба Иоганн Штраус познакомился с Ольгой Смирницкой, которую считают одной из первых русcких женщин-композиторов. Штраус влюбился в нее не на шутку. И даже его объяснение в любви было неординарным – осенью 1858 года он включил ее польку-мазурку в программу собственного концерта. Их роману не суждено было перерасти в брак. Очень много было препятствий: родители Ольги, собственная мать… Да и сама Ольга вела себя порой как Настасья Филипповна у Достоевского. Хотя они даже хотели убежать и обвенчаться тайно. Польку “Ольга” и вальс “Дорожное приключение” Иоганн Штраус посвятил именно своей первой любви. А грустный вальс «Прощание с Петербургом» просто переполнен любовной тоской.
"Возможно ли найти слова, чтобы описать Тебе мои чувства, когда я читал Твои одухотворившие меня строки! Уверяю Тебя, что это был счастливейший момент в моей жизни... Так возьми же мое сердце, чтобы оно могло доказать Тебе, как любит Тебя, чтобы оно без остатка отдало то, что ниспослано ему Самим Создателем!" – отрывок из письма Иоганна Штрауса к Ольге. (Письма Ольги Смирнитской к Иоганну Штраусу не найдены.)

Как только в 1862 году Иоганн Штраус узнал о свадьбе Ольги с русским офицером, он сразу женился на оперной певице Йетти Халупецкой внешне очень похожей на Ольгу Смирницкую.

Раз, два, три. Раз, два, три…

Существует один крестьянский французский танец в Провансе, который очень похож на вальс. Известный еще с 1559 года, он исполнялся под народную музыку "Volta". В итальянском языке это слово означает поворот. Основа такого танца – непрерывное вращение.

Оноре де Бальзак (Франция)


Миллионная, 24

Такой адрес был у Оноре Бальзака и недавно овдовевшей Эвелины Ганской всего три месяца в 1843 году. Их роман начался за 11 лет до приезда в Петербург с письма из Одессы. Эвелина отправила любимому писателю письмо, подписав его “Чужестранка”. Так он ее называл до конца своей жизни. А еще «обожаемой повелительницей”, “Ваше спящее величество”, “гордой королевой”, “звездой Севера”, “моей Аталой” (как героиню повести Шатобриана)…
«Ваша душа прожила века, милостивый государь, а между тем меня уверили, что Вы ещё молоды, и мне захотелось познакомиться с Вами… Когда я читала Ваши произведения, сердце моё трепетало; Вы показываете истинное достоинство женщины, любовь для женщины — дар небес, божественная эманация; меня восхищает в Вас восхитительная тонкость души, она-то и позволила Вам угадать душу женщины» - отрывок из письма Эвелины Ганской.

Их встреча в Петербурге, как и другие были короткими, но страстными. Они вместе любили гулять по Дворцовой набережной и вдоль Зимней канавки. Северная столица России завораживала обоих.
"Угрюмый Берлин несравним с пышным Петербургом. Прежде всего можно было выкроить десятка два таких мелких городков, как Бранденбургская столица, из территории великого города обширнейшей из европейских империй, после чего ему бы осталось еще достаточно застроенного пространства, чтобы покрыть двадцать маленьких Берлинов, выкроенных из его бесконечных просторов. Но на первый взгляд Берлин кажется более заселенным, ибо я видел несколько прохожих на улицах, чего вы часто не увидите в Петербурге! Пространства застроены с расчетом выделить красоты города, и этой хитрости, вероятно, Берлин обязан впечатлением большей населенности, чем Петербург" – писал Бальзак о Петербурге. Город на Неве так и не стал героем его романа. Хотя его очень увлекала история любви Петра I и полковой прачки Марты.
Но история любви Оноре де Бальзака и Эвелины Ганской была не менее увлекательной. Лишь через семь лет после поездки в Петербург они смогут обвенчаться.
«Только Вы должны узнать от меня о счастливой развязке великой и прекрасной драмы сердца, длившейся шестнадцать лет. Три дня тому назад я женился на единственной женщине, которую любил, которую люблю ещё больше, чем прежде, и буду любить до самой смерти» - из письма Бальзака близкому другу.
Через несколько месяцев Оноре де Бальзака не стало. Эвелина Ганская прожила без него 32 года и была похоронена рядом с ним.

Раз, два, три. Раз, два, три…

"Waltzen" – так назывался прототип современного вальса, который появился в Германии 1754 году. Постепенно "Waltzen" и "Volta" слились воедино и стали напоминать по ритму и характеру венский вальс сегодня. В Париже в 1770 году впервые исполнили танец, похожий на современный вальс.

Александр Дюма (отец) (Франция)


Свердловская набережная (дача Кушелева-Безбородко), 40

В этом доме летом 1858 года останавливался маркиз Александр Дюма Дави де Ла Пайетри. Почти тридцать лет он мечтал побывать в России. Ведь его произведения ставились с успехом в петербургских театрах с 1829 года. "Генрих III и его двор", "Антони", "Ричард Дарлингтон", "Тереза" и "Кин, или Беспутство и гений" – на этих спектаклях всегда был аншлаг. Как известно, Дюма (отец) не был лишен тщеславия и собирал различные регалии. В 1839 году он послал Николаю I свою рукопись “Алхимик” в нарядном переплете, подписавшись как "Александр Дюма, кавалер бельгийского ордена Льва, ордена Почетного легиона и ордена Изабеллы Католической". Он рассчитывал на орден Святого Станислава второй или третьей степени, а получил всего лишь алмазный перстень с вензелем. Так решил Николай I, который не любил романтических драм. Александр Дюма обиделся и посвятил “Алхимика” своей будущей жене Иде Ферье. А вскоре в журнале “Revue de Paris” он начал публиковать роман “Записки учителя фехтования”… о декабристах… (Кстати, он через 18 лет встретился с прототипами своих героев - Анненковым и Луизой ). Интересно еще и то, что в романе есть описание Петербурга, в котором писатель на тот момент никогда не был:
«Прямо передо мной находились Васильевский остров, биржа, модное здание, построенное — не знаю почему — между двумя ростральными колоннами. Две ее полукруглые лестницы спускаются к самой Неве. Тут же неподалеку расположены всякие научные учреждения — Университет, Академия наук, Академия художеств и там, где река делает крутой изгиб, — Горный институт. С другой стороны Васильевский остров … омывается Малой Невкой, отделяющей его от Вольного острова. Здесь, в прекрасных садах, за позолоченными решетками, цветут в течение трех месяцев, что длится петербургское лето, всевозможные редчайшие растения, вывезенные из Африки и Италии; здесь же расположены роскошные дачи петербургских вельмож. Если встать спиной к крепости, а лицом против течения реки, панорама меняется, по-прежнему оставаясь грандиозной. В самом деле, неподалеку от моста, где я стоял, находятся на одном берегу Невы Троицкий собор, а на другом — Летний сад. Кроме того, я заметил слева от себя деревянный домик, в котором жил Петр во время постройки крепости»
Естественно, Николая I это возмутило, и роман был запрещен. О какой визе в Россию могла идти тогда речь? Любовные интриги сына с двумя русскими знатными особами (графиней Лидией Нессельроде и княгиней Надеждой Нарышкиной (будущей его супругой)) вновь возбудили у Дюма (отца) интерес к России. Только после смерти Николая I Александр Дюма (отец) смог побывать в России. В Париже в 1858 году он познакомился с семьей Кушелевых-Безбородко и с ними отправился в путешествие по российским городам. Первый российским городом, который посетил Дюма (отец) был Петербург. Его привели в восхищение дрожки, кучера в длинных кафтанах, их шапки, напоминавшие паштет из гусиной печенки", и ромбовидные медные бляхи, висевшие у них на спине.”
Дюма дарит Санкт-Петербургу «карманное издание избранных своих сочинений». (Карикатура из журнала «Живописная русская библиотека». 1858 г.)
Всем известно, каким Дюма был гурманом. Существовала даже такая шутка о том, что сразу после приезда Дюма (отца) в Петербург к нему выстроилась очередь почитателей, но не читателей или литераторов, а поваров…

Знал ли Дюма об этой шутке? Неизвестно. Но то, что ему не понравилась стерляжья уха – это факт. Вот что Дюма (отец) писал об ухе из стерляди: Опасаясь, что император не позволит мне возвратиться в Санкт-Петербург, скажу, что величайшее, а вернее, единственное достоинство стерляжей ухи, по моему мнению, состоит в том, что летом в Петербурге она стоит пятьдесят или шестьдесят франков, а зимой — триста или четыреста… Мы… не разделяем фанатическую любовь русских к стерляди… Рыба эта пресная и жирная, и повара не стараются подчеркнуть ее приятный вкус. К ней необходимо придумать соус, и смею предположить, что это смогут сделать только французы.” Обедал Дюма в ресторане “Самсон” в Петродворце, который существует и сегодня.

Дюма заказал щи и бифштекс. Французскому гостю обед не понравился. Щи он потом назвал капустной похлебкой с переваренным мясом. Вместе с ним был писатель Григорович, чье умение ругаться с официантами с ласковой непринужденностью поразило Дюма (отца). Но что-то же должно было понравиться французскому гурману из русской кухни? Варенье! Варенье из роз, тыквы, редьки, орехов.
А вот что пишет о пребывании в Петербурге Дюма гражданская жена Николая Некрасова и писательница Авдотья Панаева: Дюма был для меня кошмаром в продолжение своего пребывания в Петербурге, потому что часто навещал нас, уверяя, что отдыхает у нас на даче. Раз я нарочно сделала для Дюма такой обед, что была в полном убеждении, что по крайней мере на неделю избавлюсь от его посещений. Я накормила его щами, пирогом с кашей и рыбой, поросенком с хреном, утками, свежепросольными огурцами, жареными грибами и сладким слоеным пирогом с вареньем и упрашивала поесть побольше. Дюма обрадовал меня, говоря после обеда, что у него сильная жажда, и выпил много сельтерской воды с коньяком. Но напрасно я надеялась: через три дня Дюма явился как ни в чем не бывало, и только бедный секретарь расплатился вместо него за русский обед. Дюма съедал по две тарелки ботвиньи со свежепросольной рыбой. Я думаю, что желудок Дюма мог бы переварить мухоморы!
Сведения противоречивые. Но, так или иначе, Северная Пальмирана Дюма (отца) произвела приятное впечатление. Более того, через несколько лет после поездки в Россию он опубликовал “Большой кулинарный словарь”, где есть ботвинья, кулебяка и русская шарлотка с шоколадом (сharlotte russe au chocolat). Ботвинья и кулебяка – это понятно. Но почему шарлотка c шоколадом? Возможно, кто-то из гостеприимных русских угощал этим лакомством французского гостя.

Раз, два, три. Раз, два, три…

”Этот танец - только для девиц легкого поведения!" – такого мнения о вальсе придерживались многие англичане в начале XIX века, называя его при этом “немецким вальсом”. А лорд Байрон вот что писал о вальсе: "Здоровый джентльмен,как гусар, раскачивается с дамой, как на качелях, при этом они вертятся подобно двум майским жукам, насаженным на одно шило". Но вальс продолжал покорение Англии. Через несколько лет появились новые формы вальса в английском стиле: вальс-бостон и медленный вальс.

Герберт Уэллс (Англия)



Кронверский проспект, 23

Это адрес квартиры Максима Горького, у которого гостил в 1920 году английский писатель-фантаст. Но в первый свой приезд в 1914 году он жил… Впрочем, он тогда приехал инкогнито. А вездесущие журналисты очень хотели узнать, где именно остановился Герберт Уэллс. Сотрудники английского посольства сообщили журналистам, что известный фантаст остановился у штабс-ротмистра П. П. Родзянко. Журналисты, не теряя времени, устремились к дому Родзянко. Английский гость был очень любезен с репортерами и много рассказывал про… охоту. О своей литературной деятельности, он не сказал ни слова. На следующий день сразу в нескольких газетах (многие просто перепечатали материал у «Биржевых ведомостей») появилась заметка «Писатель Уэллс в Петербурге».
«Цель приезда к нам известного английского писателя, сообщал репортер, — охота на медведя, которую и предлагает ему завтра штабс-ротмистр в своем имении Витебской губернии. Как писатель-беллетрист, как изобразитель могущества знания и побежденных человеком сил природы, как социальный мечтатель, Герберт Уэллс достаточно известен, поэтому об этой стороне его деятельности мы не будем распространяться. Но помимо своих литературных занятий английский писатель пользуется заслуженной репутацией путешественника и бесстрашного охотника. …Герберт Джордж Уэллс с целью охоты изъездил всю Африку вдоль и поперек, Северную Америку, Австралию, побывал в Новой Зеландии и, наконец, совершил путешествие из Шанхая в Омск через пустыню Гоби… Уэллс производит в общем впечатление человека до крайности скромного. Этим я объясняю себе, что он избегал говорить о своих произведениях, несмотря на то, что они составили ему мировую известность …»
Вскоре стало ясно, что журналисты брали интервью не у Герберта Уэллса, а у известного охотника Уайнса… А настоящий писатель-фантаст жил в “Астории”, и ничего не подозревал.
Было бы странным, если бы писатель-предсказатель не посетил загадочный Петербург. Ведь 80% предсказаний в его книгах уже исполнились. “Азия надвигается на Европу — с новой идеей… Когда видишь это, лучше понимаешь Достоевского. Начинаешь понимать эту Святую Русь, и она представляется чем-то вроде страдающего эпилепсией гения среди народов — вроде его Идиота…
Северная Пальмира может быть разной. Герберт Уэллс убедился в этом лично, когда осень 1920 года приехал сюда во второй раз по приглашению нового советского правительства. И это уже был совершенно иной Петроград. Из нарядно-роскошного и гостеприимного города он превратился в рабочую слободку. Герберт Уэллс отказался остановиться в особняке III Интернационала. На две недели он поселился у Горького.

Английский фантаст стоял в очереди за хлебом, питался в коммунальных столовых, ходил в общественную баню, где боялся, что его одежду украдут. Даже его фантазия не могла нарисовать той ужасной реальности, которую он видел вокруг. Он бывал в школах, рабочих университетах, Академии наук, Доме ученых. Не забыл Герберт Уэллс посетить и Эрмитаж, и послушать Шаляпина в Михайловском театре. Уэллс даже пытался понять своих собеседников по тону, по жесту, по выражению лица. Это замечали многие. Однажды вечером у Горького артист Мохов разыграл писателя, который произнес тост на русском языке, но с английским акцентом. После этого Герберт Уэллс прошептал своему соседу: Он несомненно говорит по-английски, но что это за диалект? Я слышу его в первый раз.”
Писатель-фантаст все правильно понял об угасающей тогда Северной Пальмире. Возвратившись в Англию, он написал в своей книге «Россия во мгле»:
“Нигде в России эта катастрофа не видна с такой беспощадной ясностью, как в Петрограде. Петроград был искусственным творением Петра Великого; его бронзовая статуя все еще возвышается в маленьком сквере   близ Адмиралтейства, посреди угасающего города. Дворцы Петрограда безмолвны и пусты или же нелепо перегорожены фанерой и заставлены столами и пишущими машинками учреждений нового режима, который отдает все   свои   силы напряженной борьбе с голодом и интервентами. В Петрограде было много магазинов, в которых шла оживленная торговля. В 1914   году   я   с удовольствием бродил по его улицам, покупая разные мелочи и наблюдая многолюдную толпу. Все эти магазины закрыты. Во всем Петрограде осталось, пожалуй, всего с полдюжины магазинов.

Раз, два, три. Раз, два, три…

Сколько же интересных незаурядных заморских кавалеров закружила в вихре вальса Северная Пальмира за всю историю своего существования? Невозможно даже перечислить. Город короновал и низвергал. Для всех он был разным, но всегда притягательным.

Отражением солнечных капель
На ладонях серебряных рук
В ритме музыки вечно прекрасен –
Вальс танцует Санкт-Петербург...
Светлана Магницкая
Снежана Реймерс, специально для A’Propos http://www.a-propos.ru/about_us/

четверг, 12 июня 2014 г.

What Is The Beginning Of Motherland?





Mikhail Lermontov "Motherland"




 I love my homeland, but in the strangest way;
My intellect could never conquer it.
The fame, earned with my blood and pain,
The peace, full of the proud fit,
The dark old age and its devoted tales
Won't stir in me the blithe inspiring gales.
But I do love, what for I do not know,
Its cold terrains' perpetuating quiet,
Its endless woodlands’ oscillation tired
The sea-like rivers' wild overflows.
Along the rural paths I favor taking rides,
And with a slow glance impaling morbid darks,
The trembling village lights discover on the side,
While thinking where this time for board I will park.
I like the smoke from garnered fields,
The sledges sleeping in the steppe,
The birches growing on the hill
That occupies the grassland gap.
With joy, that people fathom not,
I feel the rush of threshing scenes,
The covered with foliage huts,
The ornamented window screens.
And on the evening of the fete
I like to watch till the midnight
The dance with tapping and a chat
Of drunken fellows on the side.







Люблю отчизну я, но странною любовью!
   Не победит ее рассудок мой.
      Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.
   Но я люблю - за что, не знаю сам -
   Ее степей холодное молчанье,
   Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее, подобные морям;
Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень.
      Люблю дымок спаленной жнивы,
      В степи ночующий обоз
      И на холме средь желтой нивы
      Чету белеющих берез.
      С отрадой, многим незнакомой,
      Я вижу полное гумно,
      Избу, покрытую соломой,
      С резными ставнями окно;
      И в праздник, вечером росистым,
      Смотреть до полночи готов
      На пляску с топаньем и свистом
      Под говор пьяных мужичков.

1841

Исаак Левитан
Золотая осень, 1895




Александр Пушкин "19 октября"




Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окружных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье;
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук.

Печален я: со мною друга нет,
С кем долгую запил бы я разлуку,
Кому бы мог пожать от сердца руку
И пожелать веселых много лет.
Я пью один; вотще воображенье
Вокруг меня товарищей зовет;
Знакомое не слышно приближенье,
И милого душа моя не ждет.

Я пью один, и на брегах Невы
Меня друзья сегодня именуют...
Но многие ль и там из вас пируют?
Еще кого не досчитались вы?
Кто изменил пленительной привычке?
Кого от вас увлек холодный свет?
Чей глас умолк на братской перекличке?
Кто не пришел? Кого меж вами нет?

Он не пришел, кудрявый наш певец,
С огнем в очах, с гитарой сладкогласной:
Под миртами Италии прекрасной
Он тихо спит, и дружеский резец
Не начертал над русскою могилой
Слов несколько на языке родном,
Чтоб некогда нашел привет унылый
Сын севера, бродя в краю чужом.

Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
Чужих небес любовник беспокойный?
Иль снова ты проходишь тропик знойный
И вечный лед полунощных морей?
Счастливый путь!.. С лицейского порога
Ты на корабль перешагнул шутя,
И с той поры в морях твоя дорога,
О волн и бурь любимое дитя!

Ты сохранил в блуждающей судьбе
Прекрасных лет первоначальны нравы:
Лицейский шум, лицейские забавы
Средь бурных волн мечталися тебе;
Ты простирал из-за моря нам руку,
Ты нас одних в младой душе носил
И повторял: «На долгую разлуку
Нас тайный рок, быть может, осудил!»

Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он как душа неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.

Из края в край преследуем грозой,
Запутанный в сетях судьбы суровой,
Я с трепетом на лоно дружбы новой,
Устав, приник ласкающей главой...

С мольбой моей печальной и мятежной,
С доверчивой надеждой первых лет,
Друзьям иным душой предался нежной;
Но горек был небратский их привет.

И ныне здесь, в забытой сей глуши,
В обители пустынных вьюг и хлада,
Мне сладкая готовилась отрада:
Троих из вас, друзей моей души,
Здесь обнял я. Поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его лицея превратил.

Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе — фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:
Все тот же ты для чести и друзей.
Нам разный путь судьбой назначен строгой;
Ступая в жизнь, мы быстро разошлись:
Но невзначай проселочной дорогой
Мы встретились и братски обнялись.

Когда постиг меня судьбины гнев,
Для всех чужой, как сирота бездомный,
Под бурею главой поник я томной
И ждал тебя, вещун пермесских дев,
И ты пришел, сын лени вдохновенный,
О Дельвиг мой: твой голос пробудил
Сердечный жар, так долго усыпленный,
И бодро я судьбу благословил.

С младенчества дух песен в нас горел,
И дивное волненье мы познали;
С младенчества две музы к нам летали,
И сладок был их лаской наш удел:
Но я любил уже рукоплесканья,
Ты, гордый, пел для муз и для души;
Свой дар как жизнь я тратил без вниманья,
Ты гений свой воспитывал в тиши.

Служенье муз не терпит суеты;
Прекрасное должно быть величаво:
Но юность нам советует лукаво,
И шумные нас радуют мечты...
Опомнимся — но поздно! и уныло
Глядим назад, следов не видя там.
Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было,
Мой брат родной по музе, по судьбам?

Пора, пора! душевных наших мук
Не стоит мир; оставим заблужденья!
Сокроем жизнь под сень уединенья!
Я жду тебя, мой запоздалый друг —
Приди; огнем волшебного рассказа
Сердечные преданья оживи;
Поговорим о бурных днях Кавказа,
О Шиллере, о славе, о любви.

Пора и мне... пируйте, о друзья!
Предчувствую отрадное свиданье;
Запомните ж поэта предсказанье:
Промчится год, и с вами снова я,
Исполнится завет моих мечтаний;
Промчится год, и я явлюся к вам!
О сколько слез и сколько восклицаний,
И сколько чаш, подъятых к небесам!

И первую полней, друзья, полней!
И всю до дна в честь нашего союза!
Благослови, ликующая муза,
Благослови: да здравствует лицей!
Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем честию, и мертвым и живым,
К устам подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим.

Полней, полней! и, сердцем возгоря,
Опять до дна, до капли выпивайте!
Но за кого? о други, угадайте...
Ура, наш царь! так! выпьем за царя.

Он человек! им властвует мгновенье.
Он раб молвы, сомнений и страстей;
Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал лицей.

Пируйте же, пока еще мы тут!
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто, дальный, сиротеет;
Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему...
Кому <ж> из нас под старость день лицея
Торжествовать придется одному?

Несчастный друг! средь новых поколений
Докучный гость и лишний, и чужой,
Он вспомнит нас и дни соединений,
Закрыв глаза дрожащею рукой...
Пускай же он с отрадой хоть печальной
Тогда сей день за чашей проведет,
Как ныне я, затворник ваш опальный,
Его провел без горя и забот.

1825







Alexander Pushkin "OCTOBER 19TH"




The forest casts its scarlet garments off,
The frost bedecks the withered fields in silver,
The light of day peeps out as if unwilling
And hides in the surrounding mountaintops.
Blaze up, o hearth, in my bare room, my prison.
And you, dear wine, friend of the fall’s cruel frost, 
Pour joyous tipsiness into my bosom,
Oblivion brief, make bitter cares seem lost.
For I am sad, and without any friend
To drink away with woe of separation,
Whose hand I’d clasp in heartfelt admiration
And wish good cheer for many years on end.
I drink alone.  Imagination lonely
In vain calls out for comrades who aren’t here.
No steps familiar can I hear approaching.
My soul gives up on waiting for friends dear.
I drink alone, and on the Neva’s banks
Today my gathered friends my name are naming. 
But –even there—aren’t many of you failing?
Who isn’t feasting now in your glad ranks? 
Who’s not kept faith with our tradition charming?
Whom has the cold beau monde stolen away?
Whose voice is stilled midst brotherly catcalling?
Who didn’t come? Who’s not there, couldn’t stay?
Our frizzy-haired free singer hasn’t come.
His eyes afire, with his guitar sweet-sounding.
In some Italian myrtle grove abounding
He sleeps in peace. No friendly local son
Carved out with care upon a Russian gravestone
A few brief words in his own native tongue
To give a gloomy greeting and sad haven
To northern sons lost, wandering far from home.
Are you now sitting midst your group of friends
You restless lover of strange skies and lees? 
Or  crossing still Earth’s steamy tropic ends
And endless ice on midnight Arctic seas?
Godspeed to you! From our Lycée’s gates striding
You, full of jokes, boarded a ship, set forth,
And since that time the ocean is your highway
Beloved child of seething waves and storms!
Wherever Fate did cast you on the seas
You kept the morals taught in first, fair years.
Our Lycée’s fun pranks’ clamor, yearning, tears
In stormy waves came back to you in dreams
And o’er the seas your hand to us extending
In your young soul our memories were kept
And you’d repeat: “to parting never-ending
By secret destiny we are, perhaps condemned.”
My friends, how beautiful our union is!
Eternal like the soul, it can’t be broken.
It withstands all, free, careless and outspoken
Our links were formed by friendship and the Muse.
Where’er we’re cast by Fate, whate’er it’s storing
Wherever happiness might let us roam 
We’re still the same: the whole world’s strange and foreign
And Tsarskoye Selo is our true home.
From place to place though chased by lightning dread,
In nets of cruel fate caught, uncomprehending,
I’d quaver in the bosom of new friendship
And sink caressingly my weary head…
My upstart angry prayers melancholy 
And trusting hopes of my first eagerness,
My tender soul, which other friends sought really,
Unbrotherly made greetings’ bitterness.
And now, stuck here, in this abandoned hole,
This shrine of barren blizzards and frosts bitter,
A sweet reward was given me: a visit
With three of you, three dear friends of my soul
I have embraced.  My outcast place of pining
Pushchin , my dear, you were the first to grace
You sweetened one more day in exile writhing,
Transformed it to a day of the Lycée.
You, Gorchakov – born lucky to the end,
Praise be to you! For Fortune's chilly gleaming
Have not traduced within your soul your freedom
You’re still the same for honor and your friend!
Completely different paths strict Fate assigned us;
We parted soon, once we set forth in life.
And yet by chance upon a country crossroads,
We met, and like two brothers clasped arms tight.
When I was chased by wrathful Fate so cruel
Estranged to all, an orphan with no home,
I’d sink my dreamy head down all alone
Awaiting you, the Muses’ herald true,
And then you came, inspired dawdling’s offspring
Delvig , my dear, your voice did then awake
My heart’s own warmth, for so long stilled and slumbering
And cheerfully I then did bless my Fate.
Since youth,  in us Song’s spirit ever burned,
With a divine disquiet us inspiring
Since youth towards us two Muses fleet came flying
Sweet was our lot caressing them in turn.
But already loved applause, shouts feverish.
You proudly sang just for your Muse, your heart.
My gift, like life, I frittered away heedless,
While you in silence honed your perfect art.
The Muses’ service brooks no vanity.
The beautiful must always be majestic.
Deceitful guidance gain we from youth frantic.
In noisy daydreams we rejoice, are free.
Then we come to—too late though! And now grievous
We gaze back whence we came, yet cannot see.
Say, Wilhelm , isn’t that how life did treat us,
My brother in the Muse, in Fate’s decree?
It’s time, it’s time! Our heartaches unallayed
Aren’t worth this world; let’s leave behind allusions!
Let’s hide our life away in shade’s seclusion!
I wait for you, my friend so long delayed..
Approach, and with the fire of magic Story
Revive the heart’s true teaching deep in us.
We’ll speak of snowy Caucasus peaks stormy,
Of Schiller, and of glory, and of love!
For me too, now it’s time.  My friends, feast on!
Within I feel a joyful premonition:
Remember my poetical prediction!
When one year’s passed, we’ll meet again anon!
Then will come true my dearest aspirations.
When one year’s passed and I come back to you:
How many tears, how many declamations!
How many cups raised high towards Heaven’s blue?
Refill your cups, friends, fill them up, I say!
Drink each last drop in honor of our union!
Now bless us with your jubilation, Muses!
Now bless us all, and long live our Lycée!
To all our tutors, our youth's noble keepers,
All honors, to the living and the dead!
As we with gratitude lift up our beakers,
All ills forgot, give thanks for blessings yet.
Refill, refill with passion, all your heart,
Again now, bottoms up, drink each drop blessèd!
And yet for whom?  O friends, I’ll let you guess it!
Hurrah! Our Tsar! Yes, let’s drink to the Tsar!
He’s but a man, and slave to time’s illusion,
Of rumors, doubts, and passions but a slave,
So let’s forgive his unfair persecutions:
He captured Paris, founded our Lycée!
Feast on, feast on, while we are all still here!
Alas, our circle hour by hour is thinning.
Who sleeps in coffin now, who’s orphaned, distant?
Fate sees us fade as our days disappear.
We bend invisibly, chill and grow lazy,
Drawn back to our beginnings, to our home…
Which one of us in old age on Lycée Day
Will be obliged to celebrate alone?
Unhappy friend! Amidst new generations,
Unwanted stranger, guest who just won’t leave,
He’ll think of us united in libations,
With shaky hand he’ll close his eyes, and grieve…
Yet may he still be joyous in his sadness
And pass that day but with his goblet old,
As I today, disgraced, locked in my fastness,
Have passed it without worry, without woe.


This refers to Nikolai Korsakov, 1800-1820, a Lycée classmate and bard, who died while traveling in Italy.
Fyodor Matyushkin, 1799-1872, another classmate, circumnavigated the globe and became Admiral of the Imperial Russian Navy.
Ivan Pushchin, 1798-1859, “my very first and priceless friend”, spent 30 years in Siberia for his part in the Decembrist uprising.
Prince Alexander Gorchakov, 1798-1883, a diplomat, later Foreign Minister, Chancellor of the Russian Empire.
Baron Anton Delvig, 1798-1831, was Pushkin’s beloved schoolmate, close friend, and fellow poet.
Wilhelm Küchelbecker, 1797-1846, a poet and classmate, exiled to 20 years hard labor for taking part in the Decembrist uprising.




Анна Ахматова "Родная земля"


           И в мире нет людей бесслёзней,
           Надменнее и проще нас.
1922

В заветных ладанках не носим на груди,
О ней стихи навзрыд не сочиняем,
Наш горький сон она не бередит,
Не кажется обетованным раем.
Не делаем ее в душе своей
Предметом купли и продажи,
Хворая, бедствуя, немотствуя на ней,
О ней не вспоминаем даже.
Да, для нас это грязь на калошах,
Да, для нас это хруст на зубах.
И мы мелем, и месим, и крошим
Тот ни в чем не замешанный прах.
Но ложимся в нее и становимся ею,
Оттого и зовем так свободно — своею.
1961




http://ru.wikipedia.org/
http://spintongues.vladivostok.com/lermontov.htm
http://www.stihi-rus.ru/1/Lermontov/106.htm
http://www.stihi-rus.ru/1/Ahmatova/142-1.htm
http://rvb.ru/pushkin/01text/01versus/0423_36/1825/0386.htm
http://alexanderpushkin.com/content/view/68/36/
http://en.wikiquote.org/wiki/Anna_Akhmatova


Alexander Pushkin "Confession" / Александр Пушкин "Признание"

Nadya Rusheva


I love you, though I rage at it,
Though it is shame and toil misguided,
And to my folly self-derided
Here at your feet I will admit!
It ill befits my years, my station,
Good sense has long been overdue!
And yet, by every indication
Love's plague has stricken me anew:
You're out of sight - I fall to yawning;
You're here - I suffer and feel blue,
And barely keep myself from owning,
Dear elf, how much I care for you!
Why, when your guileless girlish chatter
Drifts from next door your airy tread,
Your rustling dress, my senses scatter
And I completely lose my head.
You smile - I flush with exultation;
You turn away- I'm plunged in gloom,
Your pallid hand is compensation
For a whole day of fancied doom.
When to the frame with artless motion
You bend to cross-stitch, all devotion,
Your eyes and ringlets down-beguiled,
My heart goes out in mute emotion,
Rejoicing in you like a child!
Dare I confess to you my sighing,
How jealously I chafe and balk
When you set forth, defying
Bad weather, on a lengthy walk?
And then your solitary crying,
Those twosome whispers out of sight,
Your carriage to Opochka plying,
And the piano late at night...
Aline! I ask but to be pitied,
I do not dare to plead for love;
Love, for the sins I have committed,
I am perhaps unworthy of.
But make believe! Your gaze, dear elf,
Is fit to conjure with, believe me!
Ah, it is easy to deceive me!...
I long to be deceived myself!.



1826










ПРИЗНАНИЕК АЛЕКСАНДРЕ ИВАНОВНЕ ОСИПОВОЙ

Alexandra Ivanovna Osipova


(А. И. Осипова — падчерица П. А. Осиповой.)

Прасковья Александровна Осипова - соседка А. С. Пушкина по имению Михайловское

Я вас люблю — хоть я бешусь,
Хоть это труд и стыд напрасный,
И в этой глупости несчастной
У ваших ног я признаюсь!
Мне не к лицу и не по летам...
Пора, пора мне быть умней!
Но узнаю по всем приметам
Болезнь любви в душе моей:
Без вас мне скучно,— я зеваю;
При вас мне грустно,— я терплю;
И, мочи нет, сказать желаю,
Мой ангел, как я вас люблю!
Когда я слышу из гостиной
Ваш легкий шаг, иль платья шум,
Иль голос девственный, невинный,
Я вдруг теряю весь свой ум.
Вы улыбнетесь — мне отрада;
Вы отвернетесь — мне тоска;
За день мучения — награда
Мне ваша бледная рука.
Когда за пяльцами прилежно
Сидите вы, склонясь небрежно,
Глаза и кудри опустя,—
Я в умиленье, молча, нежно
Любуюсь вами, как дитя!..
Сказать ли вам мое несчастье,
Мою ревнивую печаль,
Когда гулять, порой, в ненастье,
Вы собираетеся вдаль?
И ваши слезы в одиночку,
И речи в уголку вдвоем,
И путешествие в Опочку,
И фортепьяно вечерком?..
Алина! сжальтесь надо мною.
Не смею требовать любви:
Быть может, за грехи мои,
Мой ангел, я любви не стою!
Но притворитесь! Этот взгляд
Всё может выразить так чудно!
Ах, обмануть меня не трудно!..

Я сам обманываться рад!



P.S.
Стихотворение "ПРИЗНАНИЕ" при жизни Александра Сергеевича не печаталось.




http://www.poetarium.info/pushkin/confession.htm
http://en.wikipedia.org/wiki/Nadya_Rusheva
http://skaz-pushkina.ru/poetry/stihi.php?sid=479