воскресенье, 7 июля 2019 г.

Д.С. Лихачев: "Природа не терпит бесстыдства"



- А сколько слов было о защите культуры - водопад! Инфляция слова, забалтывание высоких понятий - это же не менее пагубно для души и русского языка, чем партийная цензура. И результат тот же - немота. Тогда сказать было нельзя, а сейчас - нечего. Мне кажется даже, что люди в автобусе не общаются, а мычат друг на друга.
Мы страна без обращения к другому. Вот что я слышал от одного эмигранта, приезжавшего в Россию: "Вы знаете, что у вас заменило обращение к другому человеку? Слово "ну". Всегда к нам обращается экскурсовод и говорит: "Ну, пойдем...", "Ну, сейчас будем обедать..." Постоянное "ну", привычка обращаться с понуканием вошла в язык. Помню, как в 37-м году, когда начались массовые аресты в Петербурге, вдруг я услышал, что на почте мне говорят "гражданин", милиционер говорит "гражданин", кондуктор в трамвае говорит "граждане", а говорили всегда "товарищ". А случилось то, что каждый человек был подозреваем. Как же сказать "товарищ" - а может быть, он шпион в пользу какой-нибудь Исландии?
- Это был официальный запрет?
- Я не знаю, какой это был запрет, я его не читал, но это в один прекрасный день, как туча, надвинулась на город - запрещение говорить "товарищ" во всех официальных учреждениях. Я спросил у кого-то: почему вы мне раньше говорили "товарищ", а теперь "гражданин"? А нам, говорят, так указано было. Это было унизительно. Страна без уважения к другой личности. Какие отношения вообще возникают с детства, со школы, если девочки начинают матюкаться? Мне об этом очень трудно говорить, потому что я чувствую, что попадаю в русло нравоучительной беседы. Но у меня очень много писем по этому поводу мата или, как осторожнее говорили до революции, "трехэтажных выражений".
- Брань вторгается в литературу. Когда в прошлом году я впервые увидел матерные слова под голубой обложкой "Нового мира", стало не по себе, стало просто страшно...
Если бесстыдство быта переходит в язык, то бесстыдство языка создает ту среду, в которой бесстыдство уже привычное дело. Существует природа. Природа не терпит бесстыдства.
- "Собеседник" выпустил нецензурную газету год назад, как бы в шутку. Мальчики резвились, но одного из авторов попытались всерьез привлечь к ответственности. Что тут началось! Чуть не вся литературная и журналистская Москва поднялись на защиту "героя".
- Не его, а от него надо защищаться. То бесправие, в котором русский народ жил почти целый век, оно людей унижало. Сейчас кому-то кажется, что вседозволенность - кратчайший путь из унизительного положения. Но это самообман. Тот, кто чувствует себя свободным, не будет отвечать матом...
- А вам приходилось прибегать к "ненормативной" лексике в каких-то крайних ситуациях?
- Нет, не приходилось.
- Даже в лагере?
- Даже там. Я просто не мог материться. Если бы я даже решил про себя, ничего бы не вышло. На Соловках я встретил коллекционера Николая Николаевича Виноградова. Он попал по уголовному делу на Соловки и вскоре стал своим человеком у начальства. И все потому, что он ругался матом. За это многое прощалось. Расстреливали чаще всего тех, кто не ругался. Они были "чужие". Интеллигентного, доброго Георгия Михайловича Осоргина островное начальство собиралось расстрелять и уже заключило в карцер, когда по разрешению более высокого начальства к Осоргину приехала на свидание жена, княжна Голицына. Осоргина выпустили под честное слово офицера с условием, что он ничего не скажет жене о готовящейся ему участи. И он ничего ей не сказал.
Я тоже оказался чужим. Чем я им не угодил? Тем, очевидно, что ходил в студенческой фуражке. Я ее носил для того, чтоб не били палками. Около дверей, особенно в тринадцатую роту, всегда стояли с палками молодчики. Толпа валила в обе стороны, лестницы не хватало, в храмах трехэтажные нары были, и поэтому, чтобы быстрее шли, заключенных гнали палками. И вот, чтобы меня не били, чтобы отличиться от шпаны, я одевал студенческую фуражку. И действительно меня ни разу не ударили. Только однажды, когда эшелон с нашим этапом пришел в Кемь. Я стоял уже внизу, у вагона, а сверху охранник гнал всех и тогда ударил сапогом в лицо... Ломали волю, делили на "своих" и "чужих". Вот тогда и мат пускался в ход. Когда человек матерился - это свой. Если он не матерился, от него можно было ожидать, что он будет сопротивляться. Поэтому Виноградову и удалось стать своим - он матерился, и когда его освободили, стал директором музея на Соловках. Он жил в двух измерениях: первое определялось внутренней потребностью делать добро, и он спасал интеллигентов и меня спасал от общих работ. Другое определялось потребностью приспособиться, выжить.
Во главе Ленинградской писательской организации одно время был Прокофьев. В обкоме он считался своим, хотя всю жизнь был сын городового, он умел ругаться и оттого умел как-то находить общий язык с начальством. А интеллигентов, даже искренне верящих в социализм, отвергали с ходу - слишком интеллигенты, а потому не свои.
- Еще сто лет назад в словаре русского языка было 287 слов, начинающихся с "благо". Почти все эти слова исчезли из нашей речи, а те, что остались, обрели более приземленный смысл. К примеру, слово "благонадежный" означало "исполненный надежды", "ободрившийся"...
- Слова исчезли вместе с явлениями. Часто ли мы слышим "милосердие", "доброжелательность"? Этого нет в жизни, поэтому нет и в языке. Или вот "порядочность". Николай Калинникович Гудзий меня всегда поражал - о ком бы я ни заговорил, он спрашивал: "А он порядочный человек?" Это означало, что человек не доносчик, не украдет из статьи своего товарища, не выступит с его разоблачением, не зачитает книгу, не обидит женщину, не нарушит слова. А "любезность"? "Вы оказали мне любезность". Это добрая услуга, не оскорбляющая своим покровительством лицо, которому оказывается. "Любезный человек". Целый ряд слов исчезли с понятиями. Скажем, "воспитанный человек". Он воспитанный человек. Это прежде всего раньше говорилось о человеке, которого хотели похвалить. Понятие воспитанности сейчас отсутствует, его даже не поймут.
До сих пор остается бедой русского языка то, что отменили преподавание церковнославянского языка. Это был второй язык, близкий к русскому.
- Нарядный...
- Да-да, этот язык поднимает значение того, о чем идет речь в слове. Это другое совершенно, высокое эмоциональное окружение. Исключение из школьного образования церковнославянского и нашествие матерщины - это симметричные явления.
Общая деградация нас как нации сказалась на языке прежде всего. Без умения обратиться друг к другу мы теряем себя как народ. Как жить без умения назвать? Недаром в книге Бытия Бог, создав животных, привел их к Адаму, чтобы тот дал им имена. Без этих имен человек бы не отличил коровы от козы: Когда Адам дал им имена, он их заметил. Вообще заметить какое-нибудь явление - это дать ему имя, создать термин, поэтому в средние века наука занималась главным образом называнием, созданием терминологии. Это был целый такой период - схоластический. Называние уже было познанием. Когда открывали остров, ему давали название, и только тогда это было географическим открытием. Без называния открытия не было.
- После первых документальных фильмов с вашим участием и телевизионных встреч в "Останкино" ваша речь стала своего рода эталоном речи культурного человека. А кого бы вы могли поставить в пример, чья речь вам нравится?
В свое время эталоном русской речи был язык актеров Малого театра. Там традиция была со щепкинских времен. И сейчас надо слушать хороших актеров. В Петербурге - Лебедева, Басилашвили.
- Слова за годы нашей жизни обрастают только нам ведомыми оттенками, воспоминаниями - так обрастает корабль ракушками. Может, поэтому мне кажутся такими интересными словари писателей. Их, увы, немного. Словарь языка Пушкина, который давно стал редкостью, недавно вышел словарь к пьесам Островского...
Я бы поставил на первое место необходимость создания словаря Бунина. Его язык богат не только связью с деревней и дворянской средой, но еще и тем, что в нем литературная традиция - от "Слова о полку Игореве", от летописей.
Очень важно читать детям вслух. Чтобы учитель пришел на урок и сказал: "Сегодня мы будем читать "Войну и мир". Не разбирать, а читать с комментариями. Так читал нам в школе Лентовской наш учитель словесности Леонид Владимирович Георг. Чаще всего это происходило на тех уроках, которые он давал вместо своих заболевших коллег-педагогов. Он читал нам не только "Войну и мир", но и пьесы Чехова, рассказы Мопассана. Показывал нам, как интересно учить французский язык, рылся при нас в словарях, подыскивая наиболее выразительный перевод. После таких уроков я одно лето занимался только французским.
Самое печальное, когда люди читают и незнакомые слова их не заинтересовывают, они пропускают их, следят только за движением интриги, за сюжетом, но не читают вглубь. Надо учиться не скоростному, а медленному чтению. Пропагандистом медленного чтения был академик Щерба. Мы с ним за год успевали прочесть только несколько строк из "Медного всадника". Каждое слово представлялось нам, как остров, который нам надо было открыть и описать со всех сторон. У Щербы я научился ценить наслаждение от медленного чтения.
Стихи же вообще нельзя прочитать с первого раза. Сперва нужно уловить музыку стиха, затем уже читать с этой музыкой - про себя или вслух.
- Осталось не так много времени до пушкинского юбилея, всего три года, возникает множество фондов, организаций, которые именуют себя пушкинскими...
- Я очень чувствую эту ситуацию. Меня стремятся сделать председателем, во всех этих организациях - и в маленьких, и в больших. Для меня это очень тяжело. Даже, будучи почетным председателем, я ощущаю свою ответственность. Я председатель Пушкинской комиссии Академии наук, но эта комиссия не зависит от юбилеев, она работает здесь, в Пушкинском Доме. Есть Пушкинское общество, которое мне нравится и которое я согласился возглавлять. А вот к Пушкинскому фонду я не имею отношения. С удивлением узнаю, что этот фонд претендует в Москве на какие-то здания, и все это происходит как бы от моего имени. Меня избрали там председателем без моего ведома.
- Готовы ли мы к пушкинскому юбилею?
- Нет, не готовы. Сама подготовка раздроблена. А у меня все-таки такой возраст, что я не в состоянии вывезти на себе подготовку этого юбилея, объединить всех. Ведь даже с пушкинскими изданиями у нас происходят печальные вещи, в них включаются произведения, которые самим Пушкиным были отвергнуты. Вот "Гаврилиада", от которой Пушкин отказался, а она опять выходит в его собрании. Но надо же уважать волю Пушкина...
- Пушкинское двухсотлетие совпадает с концом века и концом тысячелетия. И мы все чувствуем конечность эпохи. Что вы вкладываете в понятие "конец сека"?
- К сожалению, я живу с ощущением расставания. Расставания с прежней культурой, прощания с нею. Прощание должно быть достойным и приветливым. Я никогда не откажусь от необходимости при расставании делать это прилично, торжественно, нежно даже.
Прощание должно соединяться со встречей нового. А вот ощущения встречи новой культуры у меня нет. У нас нет еще идеалов, к которым мы должны были бы стремиться. Может быть, они будут у нынешних детей? Среди ребят 14-15 лет есть те, кто прекрасно занимается историей, гуманитарными науками. Где есть хороший учитель в школе, там растут хорошие дети. Они хотят знать историю не только своей страны и города, но и историю каждого дома. Когда человек ходит по улицам и знает, кто жил здесь до него, ему интереснее жить, ему легче даже идти, он меньше утомляется. Город эмоционально его настраивает.
- Вам удается что-то перечитывать?
- Да, на ночь "Война и мир", Булгаков... Из стихов - Баратынский. Я очень люблю у него стихотворение "Пироскаф", поразительное... Никак не могу разгадать тайну этого стихотворения. Оно так великолепно написано, а по существу там нет чего-то, что соответствовало бы моему настроению. Я не плыву в Ливорно, "руки марсельских матросов" не поднимают на моих глазах якорь, "надежды символ". Но это стихотворение меня завораживает...
- Дмитрий Сергеевич, вам, мне кажется, холодно?
- Замерз немножко.
Мы выходим в коридор. Дмитрий Сергеевич снимает с двери объявление про "не входить в верхней одежде" и кладет его в карман.
По Невскому метет. На клодтовских коней намело белые попоны. Не мокли бы ноги, не бил бы ветер в лицо - стоять бы и стоять здесь, глядеть зачарованно в арки: как там горят дворцовым светом бедные окна и снег густо летит мимо.


Интервью Д. Шеварова с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым
"Я живу с ощущением расставания..."

Комсомольская правда 
5 марта 1996 года 




Дмитрий Сергеевич Лихачёв (15 (28) ноября 1906, Санкт-Петербург, Российская империя — 30 сентября 1999, Санкт-Петербург, Российская Федерация) — советский и российский филолог, культуролог, искусствовед, доктор филологических наук (1947), профессор (1951). Председатель правления Российского (Советского до 1991 года) фонда культуры (1986—1993).

Герой Социалистического Труда (1986). Академик АН СССР (1970; член-корреспондент 1953). Лауреат Государственной премии СССР (1969), Сталинской премии второй степени (1952) и Государственной премий РФ (1993; 1999 — посмертно). Член Союза писателей СССР с 1956 года.

Автор фундаментальных трудов, посвящённых истории русской литературы (главным образом древнерусской) и русской культуры. Автор работ (в том числе более сорока книг) по широкому кругу проблем теории и истории древнерусской литературы, многие из которых переведены на разные языки. Автор около 500 научных и 600 публицистических трудов. Внёс значительный вклад в изучение древнерусской литературы и искусства. Круг научных интересов Лихачёва весьма обширен: от изучения иконописи до анализа тюремного быта заключённых.

На протяжении всех лет своей деятельности являлся активным защитником культуры, пропагандистом нравственности и духовности.